Тёмные, пропахшие пылью и сигаретным дымом, кулисы. Зал, где никто не пел, где никого вообще не было вот уже несколько лет подряд. Старые доски хрипят и стонут под тяжёлыми ботинками. Народ собирается на улице: кто-то громко смеётся за неплотно закрытыми дверями. Ты сидишь на остром канте колонки и смотришь на ребят. Ударник пробует тарелки, выстукивает по ним какой-то ритм. Классный парень – золотые руки, только думает с трудом. Так всегда. Ты смотришь на будто вырубленное топором лицо, на горбы лопаток на спине, на кривые, переломанные когда-то пальцы. Так всегда, всегда с теми, кто не заслуживает увечья. Гитарист пробегает по струнам, и в воздухе повисает чистый звук какого-то мелодичного переката. Ты смотришь на ребят и пытаешься думать о чём-нибудь. Не получается – ты просто тупо смотришь на ребят. Светлая пыль медленно парит в стерильно-белом свете софитов, и ты чувствуешь, что дышишь ею, и она оседает в горле, и хочется кашлять. Зал постепенно наполняется. Большинство слышали о тебе или о группе, некоторые даже знают вас в лицо. Людей становится всё больше и больше. Ты знаешь, что это не толпа – чуть больше тридцати человек, но это неважно, они просто есть, и этим все сказано. Бас-гитарист окликает, и ты встаёшь. Пора начинать. Свет в зале гаснет, остаются только контрольные лампочки на выходе. Ты кладёшь куртку на пол. Вздрагиваешь, встряхиваешься, подходя к стойке микрофона. Тихо свистят, вертясь туда-сюда под ладонью диджея, вертушки. Три, четыре, пять повторов – гитара подхватывает мелодию на басовых струнах. Ударник чуть трогает тарелки, и звон плывёт в густом, уже пропитавшемся запахом людей, воздухе. Ты, чуть ссутулившись, стоишь и ждёшь своего времени. И будто сердце начинает биться не так, как всегда, не так, как должно – едва слышно колышется из стороны в сторону, увлекая всего тебя за собой. И вот ты набираешь воздуху и, сгорбившись ещё больше, чуть слышно начинаешь речитатив. Краем глаза замечаешь, как бас-гитарист кивает головой в такт и как тянется его рука с медиатором к струнам. Ты выдыхаешь последние слова, и на секунду всё замолкает. Всё: люди вокруг, инструменты за спиной, ты сам… И только уже бухает что-то в горле, будто считает: раз, два, три… – и мир взрывается, разметывается разбитым об пол со всей силы зеркалом на миллионы осколков, и эти клинки срываются с места и несутся прочь, от тебя, отсюда. Тяжёлые, чеканные слова падают на музыку ударами многотонного молота, а та всё не заканчивается, не останавливается, бьется на сцене и в зале. И вдруг всё обрывается, лишь гитарная мелодия на трёх струнах звучит и звучит…
Толпа заводит себя сама. Вторая, третья песня, а ты всё ждёшь конца. В зале уже полный беспредел – прыгают, кричат, размахивают руками – отрыв по полной. И только ты не можешь забыться в буйстве музыки и света, ты ждёшь конца, ждёшь, когда зазвучит на самом деле до боли знакомый проигрыш, ради которого ты здесь. И он наконец звучит, и ты оглядываешься и видишь гитариста: закрытые глаза и нервно дрожащие пальцы левой руки. И вторая гитара: гриф почти перпендикулярно земле, и голова откинута назад, а глаза – тоже закрыты. И ты вспоминаешь, что один наркоман, а другой вкалывает на заводе по две смены, чтобы прокормить себя и жену и маленького ребёнка. Что бас-гитаристу осталось жить всего несколько лет, а… Но тут всё вокруг вздымается на дыбы, и люди, судьбы, лица исчезают, остаётся только ощущение молниеносного падения, кратчайшего полета под прессом гигантской тяжести. Воздух стонет, ревёт под ударами барабанов – ударник согнулся вдвое над тарелками, скорчился, только мелькают расплывшимися кругами палочки, весь зашёлся - на шее жгутами протянулись жилы. Динамики дрожат на грани взрыва, и зал в неистовстве беснуется там, в темноте, в маленьком зале маленького клуба. А тебе это всё равно, тебе не нужна карьера, тебе не нужны толпы фанатов – тебе ничего не нужно, ты только держишь слово. Слово, которое дал в тот серый вечер дождливой осени, дал одному единственному человеку на свете, самому дорогому и самому близкому, как оказалось потом. И дикий крик в зал, и бешеные пароксизмы звука, и исходящие треском колонки – всё это для него, всё это реквием по нему. По человеку. Единственному, которого больше нет и не будет.
- Why it happens, suicide?!!!
Эти слова твои и музыку подбирали вместе с ребятами. Эти слова вминаются в зал, врезаются в толпу, которая не хочет понять и не понимает смысла их. Эти слова – горькая отповедь, в них всё, что наболело, что лежит свинцовой пылью на душе, не даёт спать без кошмаров по ночам, не даёт жить. В них то, что от тебя никогда не услышат в обычной жизни, и твои родители никогда не узнают, почему старая гитара с пробитой декой так и стоит в шкафу, затянутая в пластик, а не валяется на свалке. И твоя девушка никогда не получит ответа, почему ты куришь. И твои учителя никогда не поймут твоей кожанки на два размера больше, с чужого плеча, прокуренную и пропахшую бензином и потом.
- Will you need someone to take your blade, when you’ll have gone?!!!
Гитарные перекаты кромсают нервы и душу, бэк-вокал врывается в хаос музыки, и ребята ревут в микрофоны звериной загнанной яростью и болью. Апокалипсис света, цвета, звука и жизни – всё смешалось, всё катится к чертям в этом маленьком зале маленького клуба. И ты упираешься в пол изо всех сил и расправляешь плечи, и руки разлетаются в стороны, и голос идёт откуда-то из груди, из-под самого сердца, катится в темноту и накрывает зал и людей в нем, и кажется, что он вырывается за пределы серых стен, за окраины маленького города, за орбиту планеты…
- Why it happens, suicide?!!!
И ты начинаешь орать, срывая горло, в зал, и тебе отвечают таким же ором. Просто вопят что-то бессвязное, а ты всё повторяешь один и тот же вопрос, всё хочешь, чтобы тебе ответили. Почему?.. И снова этот проигрыш и тихий свист вертушек. Музыка смела все эмоции мутной волной, будто селевой вал, и одно осталось только – чувство горькой обиды и безвозвратной потери, как в день, когда хриплый голос не ответил на звонок, и только длинные гудки всё тянулись, тянулись в трубке.
Тёмные, пропахшие пылью и сигаретным дымом, кулисы. Последние звуки умерли, запутавшись в старой ткани. Ребята запихивают инструменты в чехлы. Ты достаёшь сигарету и закуриваешь. Сидеть на остром канте колонки очень неудобно, но ты уже притерпелся, привык. Почти двенадцать, и добираться надо на другой конец города… На улице сыро и ветрено – осень. Пустая остановка, мокрая скамейка, лужи под ногами. Гитары с глухим звуком ложатся на дерево сидений. Гитарист пробегает взглядом по лицам и достаёт бутылку.
- Ну что, вот год прошёл. Мы всё сделали. Давайте, что ли…
Ты глотаешь горькую, мёртвую воду, и противное тепло ползёт по жилкам, окутывает голову, и на глаза приходят дурацкие слёзы. Подъезжает автобус. Все молчат, старая жестянка трясётся на поворотах и скрипит. Ты жмёшь руки, чувствуешь крепкий удар по спине.
- Держись, всё будет хорошо.
Серая промозглая хмарь снова охватывает тебя, и ты бредёшь по колено в тумане и неизвестности, идёшь домой, ступая без разбору в лужи, цепляясь за бордюры. На твоем этаже снова нет лампочки, и ты долго не попадаешь ключом в замок.
Отец уже спит, только мать всё возится на кухне.
- Ну, как концерт? Есть-то будешь?
Ты тащишься в комнату, что-то односложно по дороге отвечая. Мама рассердится, а может и обидится. Ничего, завтра ты вколотишь этот злополучный гвоздь в стену намертво, и всё будет в порядке. Мятая постель, разбросанная повсюду одежда. На мобильнике светится значок упущенного вызова. Щёлкаешь клавишами, и на экран выползает сообщение. «Я больше так не могу. Прощай, псих. Не звони и не пытайся вернуть». Она прекрасно знает, что ты никогда не будешь звонить и просить. Никогда. Однажды за это ты ей понравился, теперь ей надоело.
- Имеешь право.
Мать входит в комнату и смотрит на тебя, на профиль на фоне освещённого фонарным светом с улицы окна.
- Тебе звонили из школы. Классная просила тебя прийти хоть на одну контрольную, а то опять «не у кого будет списать».
Глухо благодаришь, не оборачиваясь, даже не поворачивая головы. Мать уже обиделась. Она знает, что безразлична отцу - они просто привыкли жить вместе, - и ты её единственная родная душа. Ты дышишь на стекло и носом выводишь на нём загогулины.
- Мам, - она возвращается из коридора, останавливается у порога. – Мам, извини, я очень устал. Я люблю тебя.
Она грустно улыбается и уходит. Ты опять смотришь в окно.
- Why it happens, suicide?..
Тебе никто не ответит. Никогда.
Панзер